(продолжение, начало здесь)

   Большинство
желающих удовлетворяется, протыкая кроме мочек
одно-два места, но некоторые становятся, по
определению Блэйда, «наркоманами прокалывания».
Они делают новое протыкание, чтобы отметить
какое-либо событие в жизни: день рождения,
например, разрыв с любовником или знакомство с
новым.

   — Некоторые делают это почти
по любому поводу. — говорит он. — Потом они
показывают на проколотое место и говорят: «Я
сделал это в тот день, когда осознал, что мой отец
— дерьмо». Они говорят, что исправляют свои тела и
жизни путем прокалывания. Одна девчонка
проткнула себе соски в день свадьбы своей матери.
Это была пятая свадьба ее родительницы.

У Блэйда была, к примеру, клиентка
двадцати одного года от роду, у которой по
периметру ушей располагалось двадцать пять
крошечных сережек, были дважды проколоты соски —
да, по два кольца в каждом соске, — проколотые
половые губы, клитор, пупок, губа, брови и язык.

   — Последний раз она хотела
вставить в губу «гвоздик», — говорит он, пожимая
плечами, словно желая сказать, что, похоже, она
зашла чересчур далеко. Так ли это? Он пожимает
плечами опять, возможно, потому, что не хочет
делать такого рода заключения для прессы.

   — А что будет дальше, когда ей
уже нечего будет прокалывать?

   — Клеймение, — говорит он,
удивительно быстро найдя ответ. — Вы уже,
наверное, встречались с этим на Западном
побережье. Я думаю, это всего лишь вопрос времени,
пока клеймение станет таким же общепринятым, как
татуировка.

   — Клеймение, — повторяю я. —
Горячим железом?

Он утвердительно кивает.

   — Такое же, какое делают на
телятах?

   — По тому же принципу, за
исключением того, что можно сделать любой
рисунок, накладывая клейма. Можно слушать, как
шипит кожа. Запах такой, будто жарится сало на
сковороде или обугливается мясо. Может быть, это
зависит от того, насколько ты толст.

   — Или, к примеру, вырезание, —
продолжает он. — Они делают отметины ножом.
Девушка, зашедшая ко мне на прошлой неделе,
сказала, что порезала себя, чтобы дать выход
эмоциям вместе с кровью. У нее отметины от ножа на
бедрах и животе. Другая девчонка не дает зажить
порезу на руке. Она хочет, чтобы получился
толстый витой шрам.

Блэйд, извинившись, ушел готовиться к
ритуалу прокалывания, который, как он сказал,
будет «настроенной на тон ниже» версией ритуала,
исполняемого им в своей «пыточной камере». Дина
хочет атмосферы пыток, некоторой боли, но не
агонии. Она желает показать своим подругам, что
она может вытерпеть, и работа Блэйда будет
заключаться в том, чтобы придать ей мужества и
усилить впечатление. Родители Дины, члены
довольно денежного сообщества художников, имеют
дома в Манхэттене и Париже. Сейчас они отдыхают в
Швейцарии, и Дина сказала Блэйду, что может
«сделать отметки». У него нет намерения
отправить ее домой с отметинами, лишь с новым
металлическим дополнением к ее телу.

   — С вами хочет поговорить
Линни, — говорит Лорен, робко касаясь моей руки. —
Она желает дать интервью.

Сама Линни стоит в углу комнаты в
обрамлении двух пятифутовых драцен, по одной с
каждой стороны. Она не намного выше этих
растений, причем такая худая, что эта худоба
выглядит вызванной потерей аппетита. Ее волосы
накручены, покрыты лаком и подняты над ушами
наподобие тех причесок, которые могла носить ее
бабушка. Она протягивает руку. Сквозь кожу,
соединяющую большой палец с ладонью, продет
маленький «гвоздик». Участок кожи вокруг него
краснеет и словно горит. Я еле сдерживаюсь, чтобы
не вздрогнуть, дотрагиваясь до ее пальцев вместо
рукопожатия.

  nbsp; — У меня тринадцать проколов, —
говорит она и перечисляет их мне. — Два на сосках,
два на половых губах, один в пупке, один в носу,
один на руке и шесть в ушах. Я хочу намного больше.

   — Зачем?

   — Это мой способ отличиться от
других, — отвечает она. Я пробегаю глазами по
комнате. Все одеты в черное и сверкают металлом.

   — Отличиться от кого?

   — Я индивидуальна. Я говорю:
«Это мое тело». Оно не принадлежит моим родителям
или парням. Оно — мое. Вы понимаете?

   — Протыкание символично, —
говорит стройный парень за моей спиной. Я
оборачиваюсь к нему. Мочки его ушей не тронуты
пистолетом для протыкания, зато вдоль бровей
расположились маленькие золотые колечки. —
Протыкание символизирует для нас свободу и
власть. Знаете, жизнь — опасная штука. Вы можете
умереть от СПИДа или еще от чего-нибудь. Жизнь
полна боли. Люди причиняют тебе боль, а ты не
властен как-либо на это повлиять.

   — Я живу в таком же здании, —
рассказывает он, — в каком жила японская
студентка, убитая в прошлом году. Ее зарезали,
когда она доставала из кошелька ключ. Она умерла
на полу перед своей дверью, прежде чем кто-либо
успел оказать ей помощь. Я властен над тем, что я
делаю, когда прокалываю себя. Я решаю, когда, где и
как я хочу испытать боль; а главное — я извлекаю из
этой боли пользу. У меня остаются эти
превосходные серьги.

Он высовывает язык, чтобы
продемонстрировать продетый сквозь него
маленький обруч с колокольчиком. Серебряный
колокольчик покрыт слюной. К одной его стороне
прилипла белая кашица. Должно быть, он только что
съел картофельного пюре или пшеничной каши.

   — Вот это и по семь в каждой
брови, — говорит он. — Вот пока все, что у меня есть.
Но я планирую вскоре проткнуть соски, пуп и 
ноздри. — Соски, пуп и ноздри — три наиболее
популярных места нетрадиционного прокалывания. —
Начав с языка, я сделал необычный поступок. Я
никогда не встречал еще кого-нибудь, кто начал бы
с этого.

   — А почему ты это сделал?

   — Я увидел по телевизору
женщину с колечком на языке. Мне понравилось, как
это выглядит, элемент неожиданности,
возникающий, когда открывается рот. Вы же
удивились, правда? Я видел по вашему лицу. Вы были
поражены даже здесь, где вы ожидали увидеть
проколы. К тому же, проколотый язык — не из
арсенала «голубых».

Я поворачиваюсь опять к Линии и
спрашиваю:

   — Ты поэтому хочешь еще больше
колец? Для символизации свободы и власти?

   — Возможно, что так, — отвечает
она. — Мне просто нравится их вид и ощущения,
которые они вызывают, и я хочу еще. Знаете, это не
делает меня уродкой. В этом обществе, если у тебя
есть три сотни пар обуви, ты — красавица. Может
быть, я хочу иметь три сотни проколов. Просто
подписав чек, ты их не получишь, это потруднее. О
человеке, который на это способен, проколы могут
многое рассказать.

Я обхожу комнату, выпытывая мнения о
психологии протыкания. И мужчины, и женщины
ссылаются на те же причины: свобода, сексуальная
свобода, власть над собой, отличие от остальных,
причастность к чему-то особенному, заявление
полных прав на свое тело. Ссылки на сексуальное
оскорбление в детские годы завуалированы.
Испытывали ли они домогательства? Никто не
заявил этого открыто. Дети времен ток-шоу, они
давно сделали вывод, что приставания в детстве,
запомнившиеся или нет, могут быть причиной чего
угодно. А в основе всего лежит тема мужской или
женской гордости. Да, это больно, это весьма
больно. Настоящие мужчины и женщины секут друг
друга розгами и протыкают тела. Боль — сексуальна.

   — Протыкание — форма связи с
африканскими ритуалами, — говорит Тодд, бледный
блондин нордического типа, наверняка не имеющий
в своих жилах ни капли африканской крови. — В
Африке прокалывание — это часть определенных
ритуалов, которые знаменуют становление мужчины.
Твои проколы — это словно эмблема мужественности.

   — Но прокалывание более
присуще белому обществу, а не черному, — замечаю я.

   — Ну, у них и одежда другая, и
все такое, — говорит Тодд. — Черные не любят, когда
ты носишь то же, что они.

   — Есть различие между людьми,
протыкающими только гениталии, и теми, кто делает
проколы на лице, — говорит Кирстен, которой всего
девятнадцать. — Я жила в Сан-Франциско и видела
мужчин, у которых на лицах было столько металла,
что в солнечную погоду на них было невозможно
смотреть. Этим они что-то декларируют. А многие
люди скрывают свои декларации, делая проколы
только на сосках и половых органах. Это —
садомазохистские типажи, старающиеся не
обнаружить себя в обществе. Что из того, что у
тебя проколоты половые губы, если у тебя лицо,
словно ты участвуешь в конкурсе «Мисс Америка»?

Когда я выслушиваю серьезнейшие
разъяснения двух ребят на тему «почему то, чем
они занимаются, делается не ради родительского
осуждения», ко мне приближается Блэйд.

   — Я — часть фантазий этих
парней, — шепчет он мне на ухо. — Я добиваюсь их
воплощения и контролирую их.

Лет десять назад я слышала
практически те же самые слова из уст
исполнительницы стриптиза, у которой я брала
интервью для статьи про клуб, где она выступала.
Она сказала о себе, что является творцом фантазий
аудитории и их властительницей.

  — Вы спрашивали у Дины, почему она
это делает? — допытывается Кирстен. — Я думаю, из
самых ложных побуждений.

Четыре головы (две мужские, две
женские) согласно кивают. Дина, желавшая
произвести впечатление на собрание своей
бравадой, добилась лишь того, что ее обсуждают за
ее спиной. Я бросаю через комнату взгляд на Дину,
фигуристую обладательницу рыжей шевелюры,
затянутую в черные кожаные штаны, такие же
сапоги; выше пояса на ней — нечто смахивающее на
каркас бюстгальтера, приподнимающее и
выставляющее ее грудь на обозрение миру. Она
дрожит от возбуждения, потягивая из банки
«Хайнекен». Последний час она то и дело пытается
вытащить свои груди наружу: вдруг бюстгальтер
недостаточно их открывает, вдруг окружающие
каким-то образом их не заметят.

   — Что же это за ложные
побуждения?

   — Она делает это, чтобы угодить
своему дружку, — говорит нордический парень,
влюбленный в африканские ритуалы. — Он вбил себе в
голову, что если она проткнет себе клитор, то это
сделает ее его сексуальной рабыней. — Все
устремляют взоры на ее приятеля, шатена чуть
старше двадцати лет с нездоровым цветом лица и
гладкими сальными волосами, зачесанными назад;
он ниже ростом, чем Дина. — Он любит говорить о
«кожаной культуре», но сам в действительности не
имеет к ней никакого отношения.

   — Сам он вряд ли проткнет себе
член, — словно похрапывая, фыркает молоденькая
женщина. Интересно, не трясется ли кольцо у нее в
носу, когда она храпит ночью? — Он хочет, чтобы она
это сделала. Сам посмотрел бы, что это такое;
самому ему слабо попробовать.

   — Он думает, что если у него в
одном ухе семнадцать дырок, то он бог, — добавляет
Кирстен. — Пошел он куда подальше.

Как будто зная, что мы говорим о нем,
парень бросает на нас с другого конца комнаты
взгляд, а потом быстро отводит глаза.

Ритуал начинается. Дина, сбросив всю
одежду, кроме кожаного каркаса на груди и черных
кожаных напульсников, ложится на длинный
раздвижной стол (позаимствованный из прачечной
комнаты ее матери и привезенный сюда по
городской магистрали на автомобиле), где ее
привязывают. Ее ноги приподняты и разведены в
стороны с согнутыми коленями, как при родах.
Колени слегка дрожат. Она часто дышит, и ее соски
набухают. Освещение для Блэйда обеспечивает
висячая лампа, направленная на половые органы
девушки. Волосы у нее на лобке светло-русые, а не
рыжие, как на голове. Мы стоим вокруг стола, у
каждого в руках по горящей свече.

Блэйд несильно хлопает Дину по
грудям, животу и ляжкам замшевой плеткой. Она
негромко стонет. Он спрашивает, как она себя
чувствует; она отвечает, что все в порядке. Он
надевает хирургические перчатки, раскрывает ее
половые губы и «зондирует» ее тело, пока не
становится виден маленький розовый клитор. Если
бы клитор оказался чересчур мал, не было бы
возможности его проколоть. Блэйд искусно
смачивает клитор и кожу поверх него ватным
тампоном.

   — Не двигайся, — говорит он. —
Держись, пока я все не закончу.

Она кивает, а ее приятель (с
семнадцатью дырками в ухе) кладет руки ей на
плечи и склоняется над столом, чтобы заглянуть ей
в глаза. Блэйд вертикально пронзает иглой кожу
над клитором, и Дина вздрагивает от боли.
Выступает капелька крови. Сразу вслед за иглой он
вдевает маленькое золотое колечко, что вызывает
более сильное кровотечение и исторгает из Дины
крик. Потом он промокает место прокалывания
опять, и операция завершена. Несколько
одобрительных возгласов нарушают тишину.

Блэйд с дружком Дины отвязывают ее от
стола и помогают ей встать.

   — Все отлично, — произносит она
со слабой улыбкой.

Спустя час она благодарит меня за то,
что я пришла, и говорит:

   — Это чертовски больно, но я
рада, что сделала задуманное. Перед этим я сильно
волновалась. Но я хочу так делать. Мне кажется,
что я просто обязана это делать. Сегодня я стала
женщиной.

Я возвращаюсь в Манхэттен вместе с
компанией из пяти человек, которые отправляются
на концерт садомазохистской группы
«Гениторчерз» из Майами. Один из этой пятерки —
сын родителей, побывавших на Вудстокском
фестивале. Я спрашиваю пассажиров, считают ли они
себя сексуальными изгоями, стоящими «вне
закона». Воздух заполняют одобрительные крики,
подвывания и мяуканье. Они-то? Конечно!

На следующий день они звонят мне,
чтобы рассказать, что я пропустила. Группа
выступала в кожаных масках, демонстрируя
многочисленные драгоценности, вдетые в тело, и
кое-что еще. Один из членов ансамбля мочился на
публику. Доброволец из публики сделал куннилинг
вокалистке группы. Женщина в наряде «дом»
вогнала себе в язык гвоздь. (Дырка явно была
сделана раньше, сказали мои информаторы.) На
сцене протыкали член и клитор.

А мы-то думали, что Оззи Осборн — самый
неистовый и безумный, после того как он на сцене
откусил голову живой летучей мыши

   — А как музыка? — спрашиваю я.

   — Ничего особенного, — отвечают
они.